Японская поэтика это

Какиномото Хитомаро (Kakinomoto no Hitomaro)

Период:Нара

(ум. в нач. VIII в.) занимает совершенно особое место в истории национальной культуры: он — первый великий поэт Японии. Сведения о его жизни крайне скудны. Известно, что он служил при дворах Дзито и Момму (697—707) на весьма скромных должностях (причина полного молчания о нем хроник), что немало ездил по стране, особенно по юго-западу Хонсю, бывал на Кюсю, а остаток жизни провел в Ивами, на западном побережье Хонсю, что был дважды женат, и у него были дети. Родился Хитомаро, вероятно, в начальные годы становления феодальной государственности, а умер незадолго до возведения постоянной столицы страны, города Нара (710). Это была эпоха, когда с нарастающей интенсивностью шло усвоение континентальной культуры. Для записи поэтических текстов (песен, имен, географических названий) в их звучании были особым образом применены китайские иероглифы. Рождалась своя система письма.
Песенное слово бесписьменной культуры, подхваченное людьми новой образованности, в считанные десятилетия стало литературной поэзией, и центральной фигурой здесь явился Какиномото-но Хитомаро. К Хитомаро во всей полноте сходятся народно-песенная лирическая и эпическая традиции, от него ведет свои истоки последующая японская поэзия. Уже Отомо-но Якамоти называет его учителем (наряду с Ямабэ-но Акахито, см. 4). В прославленном предисловии к антологии «Кокинсю» Ки-но Цураюки утвердил за Хитомаро прозвание «ута-но хидзи-ри» — «чудотворец песни». Первоначальное значение слова «хидзири» — «ведающий солнце», т. е. жрец, наделенный священным знанием и — чудесным могуществом. Трудно себе представить, чтобы Цураюки не имел этого в виду, и трудно не связать это с высказыванием Фудзивара-ноТоси-нари: «…Какиномото-но Хитомаро — вот кто был чудотворцем песни! Да и принадлежит ли он к обыкновенным людям?
Мало сказать, что его песни сполна отвечают самой сути песен его времени. Обновлялись времена, менялись чредою сердца людей и облики песен, но кажется, будто все его песни отвечают и старинному веку, и последним временам — не оттого ли, что они единым взором охватывают и далекую древность, и недавнюю древность, и нынешние, последние времена». Мысль Тосина-ри поражает глубиной. Она выводит понимание творчества Хитомаро за грани историко-литературных дефиниций в пространство самой поэзии. Хитомаро работал во всех известных тогда строфических формах. В «Манъёсю» — семнадцать его танка и двадцать тёка (длинных песен с неопределенным числом строк). Кроме того, в антологию входит около 400 собранных и записанных им произведений народной и литературной поэзии из не дошедшего до нас «Изборника Хитомаро» (считается, что среди них — и его собственные стихи). Каждая последующая антология, каждая эпоха «выбирала» у него стихи под стать своему стилю или приписывала ему анонимные шедевры. В изборнике его танка, созданном много позднее его смерти, есть цикл из шестидесяти шести стихотворений: в каждом — игрой слов зашифровано одно из названий тогдашних провинций Японии.

6Астрахань

По пути до Астрахани пароход делал регулярные остановки для пополнения запасов топлива, в результате чего Дюма смог посетить Саратов, совершить путешествие от Николаевска к соляным озерам, оттуда — до Царицына, а там снова сесть на тот же пароход. Наконец, 25 октября, путешественник прибыл в Астрахань. Там он остановился в доме Сапожникова, где приезда писателя ждали уже около месяца. В Астрахани Александру Дюма предложили присутствовать на торжественной закладке новой волжской плотины и сделать третий удар по ее первой свае. Право первого и второго удара было предоставлено гражданскому и военному губернаторам города. На самой высокой точке берега был воздвигнут алтарь. Пушечный выстрел дал сигнал к молебну. После богослужения, шедшего под гром пушечных выстрелов, артиллерия смолкла и начала играть музыка. «Адмирал Машин спустился с возвышения и сделал первый удар молотком по свае; господин Струве вышел после него и нанес второй; я вышел после губернатора и ударил в третий раз. Каждый удар был ознаменован пушечным выстрелом. В промежутках играла музыка. Затем присутствующим раздали хлеб, вино и соленую рыбу, и праздник запруды закончился большой братской трапезой сидящих рядом на траве русских мужиков, калмыков и татар. Русские и калмыки пили вино, а татары, будучи магометанами, утоляли жажду водой прямо из Волги, которая как питьевая не годится для нас, но вполне устраивает потомков Чингисхана и Тимура», — писал Дюма. Из Астрахани Дюма ездил к калмыцкому княю Тюменю. «Я постарался заранее осведомиться о правилах здешнего этикета. Поскольку торжество устраивалось именно в мою честь, я должен был подойти прямо к князю, обнять его и потереться носом о его нос, что означало: «Я вам желаю всяческого благополучия!» Относительно княгини, мне объяснили, что если она протянет мне руку, то разрешается эту руку поцеловать, но предупредили, однако, что подобную честь она оказывает чрезвычайно редко. Так как у меня не было никакого права претендовать на такую милость, я заранее поставил на ней крест», — писал он. Однако, княгиня была благосклонна к гостю. После этого, князь, княгиня, Дюма и его спутники отправились в пагоду на молебен. Затем во дворце был подан торжественный завтрак: «Князь приказал зарезать для нас молодого верблюда и шестимесячного жеребенка. Мясо этих животных в представлении калмыков — самая нежная и самая почетная еда. Филе, вырезка, отбивные котлеты из этого молодого мяса составили основные блюда поданного нам завтрака, но, кроме них, были еще баранина, куры, дрофы и другая дичь, причем в совершенно дикарском изобилии». Когда завтрак, сопровождавшийся возлиянием всех видов напитков, закончился, было объявлено, что все готово для скачек. За время трапезы успели соорудить помост для зрителей. Скачки проходили на расстоянии в десять верст, начиная от левой стороны полукруга и кончая правой его стороной. Боролись за приз сто лошадей, на которых сидели всадники или всадницы. Призами на скачках были назначены халат из коленкора и годовалый жеребенок. Победил мальчик тринадцати лет, который достиг цели, на пятьдесят шагов опередив следовавшего за ним соперника. После традиционного калмыцкого чаепития, все отправились на соколиную охоту на лебедей. После охоты гостей ждал обед, еще более обильный, чем завтрак. Весь следующий день Дюма провел у князя, и только к вечеру вернулся в Астрахань.

Секреты Сержа и три главных правила жизни

«Я никогда не принимал наркотики. Алкоголь пробовал, но он не нравится, он отравляет. Табак попробовал один раз – что за гадость? Я вообще очень брезгую всем этим.

Кто сказал, что только веществами можно вызывать всплеск мыслей и энергии? Мой секрет в том, что я очень люблю солнце. С малых лет люблю находиться на улице, когда оно печет. У меня часто были ожоги головы – вот настолько. Видимо, излучения солнца, его электромагнетизм так на меня действуют. Это все же звездная радиация.

Второй секрет – гиперактивность и любви к труду. Обожаю полоть, что-то потаскать, дрова порубить. Меня прет от этого, происходит выброс дофаминов.

Жизнь отшельника

Конкретные причины Чомей стать отшельником неясны, но череда неудач, в частности смерть его отца и его неспособность заполнить оставленную им должность, могла заставить его покинуть придворную жизнь. Следующие пять лет он провел в Охаре, у подножия Гора Хиеи, но посчитал свое пребывание здесь неудачным, и поэтому он переехал в Хино, на холмах к юго-востоку от столицы, где он провел остаток своей жизни. Дизайн хижины, которую он построил в Хино, был вдохновлен жилищем буддийского затворника. Вималакирти. В Вималакирти Сутра оказал глубокое влияние на Hōjōki. Chōmei написал Мумиёсё, Hosshinshū, и Hōjōki живя отшельником. Хотя Chōmei заявляет в Hōjōki что он никогда не покидал своего жилища, в отдельном отчете говорится, что он совершил поездку в Камакура, чтобы навестить сёгуна и поэта Минамото-но Санэтомо.

В течение своей более поздней жизни Чомей придерживался социально-исторической точки зрения, что было редкостью для придворных поэтов того времени. Счета хаоса в столице в первой части Hōjōki предполагают социальные интересы Чомея, и он противопоставляет их своей мирной жизни в уединении буддиста. Его рассказ совпадает с распространением буддизма среди населения; а его тщательные изображения окружающей его хижины, природных и социальных бедствий в столице формируют уникальный микроскопический и макроскопический взгляд на жизнь во время жестокого переходного периода

Внимание к природе и саморефлексия характеризуют жанр литературы для отшельников, и Тёмэй был выдающимся мастером этого жанра

Чомей умер на десятый день промежуточного шестимесячного периода 1216 года, когда он попросил Зенджаку завершить кошики для него.

8Дербент

Из Кизляра Дюма направился в Дербент. «Это был Дербент — огромная пелазгическая стена, которая загораживала дорогу, простираясь от горной вершины до моря. Перед нами находились лишь массивные ворота, принадлежащие, судя по контурам, к могущественной восточной архитектуре, предназначенной презирать века. Возле этих ворот возвышался фонтан, построенный, по-видимому, еще пелазгами. Татарские женщины, в своих длинных и ярких чадрах приходили туда черпать воду

Мужчины, вооруженные с ног до головы, прислонившись к стене, стояли неподвижно и важно, как статуи. Они не говорили меж собой, не смотрели на проходивших мимо женщин: они парили в мечтах», — таким предстал перед Дюма вход в город

Полный текст видео «Идущий к реке» – просто нам приятно, что где-то на «Голе» он есть

«***, да мне *** на тебя, ***, слушай. Какая у тебя там тачка, ***, квартиры, срачки там, ***, яхты, все. Мне *** , хоть там «Бэнтли», хоть, ***, ***, «Майбах», хоть «Роллс-Ройс», хоть «Бугатти», ***, хоть стометровая яхта. Мне на это насрать, понимаешь? Сколько ты там, кого *** , каких баб, каких вот этих самок шикарных или атласных, ***, в космос ты летишь, мне на это насрать, понимаешь?

Я, ***, в своем познании настолько преисполнился, что я как будто бы уже сто триллионов миллиардов лет, ***, проживаю на триллионах и триллионах таких же планет, понимаешь, как эта Земля. Мне уже этот мир абсолютно понятен, и я здесь ищу только одного, ***: покоя и умиротворения. И вот этой гармонии от слияния с бесконечно вечным, от созерцания этого великого фрактального подобия и от вот этого замечательного всеединства существа, бесконечно вечного, куда ни посмотри: хоть вглубь – в бесконечно малое, хоть ввысь – бесконечно большое, понимаешь? А ты мне опять со своим вот этим. ***, иди, суетись дальше: то твое распределение, это твой путь и твой горизонт познания и ощущения твоей природы. Он несоизмеримо мелок по сравнению с моим, понимаешь?

Я как будто бы уже давно глубокий старец, бессмертный, ну или там уже почти бессмертный, который на этой планете от ее самого зарождения. Еще когда только Солнце только-только сформировалось как звезда. И вот это газопылевое облако после взрыва Солнца, когда оно вспыхнуло, как звезда, начало формировать вот эти коацерваты планеты, понимаешь, я на этой Земле уже как будто почти пять миллиардов лет, ***, живу и знаю вдоль и поперек этот весь мир, а ты мне какие-то…

Мне *** на твои тачки, на твои, ***, ***, яхты, на твои квартиры, там, на твое благо. Я был на этой планете бесконечным множеством: и круче Цезаря, и круче Гитлера, и круче всех великих, понимаешь, был. А где-то был конченым говном, еще хуже, чем здесь. Я множество этих состояний чувствую. Где-то я был больше подобен растению, где-то я больше был подобен птице, там, червю, где-то был просто сгусток камня, это все есть душа, понимаешь? Она имеет грани подобия совершенно многообразные, бесконечное множество. Но тебе этого не понять, поэтому ты езжай себе, ***.

Мы в этом мире как бы живем разными ощущениями и разными стремлениями, соответственно, разное наше и место, разное и наше распределение. Тебе я желаю все самые крутые тачки, чтоб были у тебя, и все самые лучше самки, чтобы раздвигали ноги перед тобой, чтобы раздвигали перед тобой щели шиворот-навыворот, ***, как ковер, это самое, раскрывали, растлевали, растлали, и ты их чтобы *** до посинения, докрасна, вон, как Солнце закатное. И чтоб на лучших яхтах и на самолетах летал. И кончал прямо с иллюминатора, и делал все, что только в голову могло прийти и не прийти. Если мало идей, обращайся ко мне, я тебе на каждую твою идею предложу сотню триллионов, как все делать.

Ну а я все, я иду, как глубокий старец, узревший вечное, прикоснувшийся к божественному, сам стал богоподобен и устремлен в это бесконечное. И который в умиротворении, покое, гармонии, благодати, в этом сокровенном блаженстве пребывает, вовлеченный во все и во вся, понимаешь.

Вот и все, в этом наша разница. Так что я иду любоваться мирозданием, а ты идешь преисполняться в гранях каких-то, вот и вся разница, понимаешь. Ты не зришь в это вечное бесконечное, оно тебе не нужно. Ну, зато ты, так сказать, более активен, как вот этот дятел долбящий, или муравей, который очень активен в своей стезе. Поэтому давай, наши пути здесь, конечно, имеют грани подобия, потому что все едино, но я-то тебя прекрасно понимаю, а вот ты меня – вряд ли. Потому что я как бы тебя в себе содержу всю твою природу, она составляет одну маленькую там песчиночку, от того что есть во мне, вот и все. Поэтому давай, ступай, езжай, а я пошел наслаждаться, ***, ***, прекрасным осенним закатом на берегу теплой южной реки.

Все, ***-бороздуй, и я *** , ***» .

2Петербург

22 июня Дюма прибыл в Петербург. Он остановился в усадьбе Кушелева-Безбородко. Граф познакомил Дюма со многими представителями интеллигенции, в том числе с Д. В. Григоровичем, А. К. Толстым, Л. А. Меем. Григорович познакомил Дюма с Н. А. Некрасовым и супругами Панаевыми. Но пребывание французского писателя в Петербурге — это не только визиты к друзьям и знакомым, посещение дворцов и музеев. Большую часть дня писатель проводил за письменным столом. Он обязан был вести размеренный трудовой образ жизни, чтобы сдержать слово, данное читателям «Монте-Кристо», — еженедельно оповещать их о всех увиденных достопримечательностях России. Дюма очень впечатлила Нева: «Нева — великолепна. С Деревянного моста она видна во всей своей красе. Благодаря этой величественной реке в немногих столицах есть такие грандиозные пейзажи, как в Санкт-Петербурге». Но одно из самых сильных впечатлений было от белых ночей. «Ничто на свете, дорогие мои читатели, не поможет вам представить себе июньскую ночь в Санкт-Петербурге — ни перо, ни кисть. Это какое-то наваждение. Вообразите себе, что все вокруг вас жемчужное, переливается опаловыми отсветами, но не так, как бывает на рассвете или в сумерках: свет бледный, и все же в нем нет ничего болезненного, он озаряет предметы сразу со всех сторон. И ни один предмет не отбрасывает тени. Прозрачные сумерки, не ночь, а лишь отсутствие дня; сумерки, но все предметы вокруг легко различить, словно наступило затмение солнца, но в душе нет смятения и тревоги, как бывает во всей природе при затмении; лишь освежающее душу молчание, радующий сердце покой, тишина, к которой все время прислушиваешься: не раздастся ли ангельское пение или глас Божий!», — писал Дюма. В Петербурге Дюма провел полтора месяца. За это время он успел и осмотреть окрестности, побывать в Петергофе, Ораниенбауме, Ропше. Также он совершил путешествие по Неве и Ладожскому озеру, посетил Шлиссельбург, острова Коневец и Валаам.

Сны о страшной России

Естественно, что подобные фонетические закономерности существенно сокращают количество возможных фонетических комбинаций, поскольку скопления согласных в таком случае исключены. Поэтому японский язык чрезвычайно омонимичен, то есть изобилует одинаково звучащими словами с разными значениями. Есть такие и в русском: одну косу заплетает румяная крестьянка, вторую со стены снимает ее муж и отправляется за сеном, а третью намыло в реке из песка. Ключ может бить из земли — и открывать замок.

Скорее всего, именно высокий уровень омонимии в языке (и без того насыщающий текст разными смыслами) привел к тому, что японская поэзия не тяготеет к рифмам: как видно на примере приведенного выше мема про злую вайфу с ножом, можно с легкостью собрать созвучные строчки из одних только заимствованных слов. Однако, фактически исключая из поэтического инструментария рифму как художественное средство, омонимия открывает огромное пространство для игры со словами и смыслами, делает возможными ассоциативные цепочки, которые не получится с таким же изяществом выстроить в других языках.

Подобный прием можно увидеть в смешном неологизме kotatsumuri, составленном из двух слов: «котацу» и katatsumuri — «улитка». В Японии практически нигде нет центрального отопления, поэтому зимой столбик термометра в квартирах может опускаться довольно низко. А чтобы согреться в холода, местные жители традиционно используют котацу — небольшие столики, накрытые толстым одеялом, под которыми стоит обогреватель.

1Париж

Александр Дюма-отец — один из самых известных и читаемых авторов в истории мировой литературы — путешествовал по России больше полугода. 22 июня 1858 года он прибыл в Петербург, а путешествовал по стране до середины февраля 1859 года.

О путешествии в Россию Дюма мечтал давно. В 1840 году он написал роман «Учитель фехтования», в котором рассказывалась история Полины Гебль — француженки, вышедшей замуж за русского декабриста И. А. Анненкова и последовавшей за мужем в Сибирь. Правдивое изображение русской действительности обеспечило этому произведению успех не только во Франции, но и в России. Однако в результате российский император Николай I запретил Дюма пересекать границу своего государства. В 1858 году Александр Дюма познакомился с литератором и меценатом, графом Григорием Александровичем Кушелевым-Безбородко, когда тот путешествовал по Европе. Граф пригласил писателя приехать в Россию. На престоле в это время уже был Александр II, так что на этот раз у Дюма не возникло проблем, он получил разрешение на въезд в Россию. 15 июня 1858 года Дюма выехал из Парижа. На следующий день он был в Берлине, 19 июня — в Штеттине, а оттуда отправился в Кронштадт и Петербург.

Как ирис превратился в лилию

Изящнейший пример использования омонимии можно найти в сборнике новелл «Исэ моногатари», ставшем эталоном изысканной литературы. Он состоит из небольших рассказов, в каждом из которых присутствует танка. На первый взгляд эти пятистишия представляют собой разрозненные эпизоды, но при глубинном изучении выясняется, что перед нами истории из жизни безымянного «кавалера» — придворного аристократа и поэта. В одной из новелл герой вместе с несколькими друзьями отправляется в дорогу и останавливается в заболоченном местечке Яцухаси в провинции Микава, чтобы подкрепиться сушеным рисом.

3Москва

Дюма поехал из Петербурга в Москву по железной дороге. В записках осталось время в пути — 26 часов. В десять утра 4 августа на Николаевском вокзале писателя встречал французский слуга Дмитрия Павловича Нарышкина. До Петровского парка, где располагались дачи знати, доехали быстро. На въезде в парк Дюма ждала его парижская знакомая, французская актриса Женни Фалькон, вышедшая замуж за Нарышкина. «Очаровательный особнячок, объединенный с основной виллой живой изгородью и садом, полным цветов», — так описывал Дюма дачу, где он прожил около месяца.

В первый же вечер Дюма отправился смотреть на Кремль. Писатель хотел его увидеть непременно в лунном свете. «Моя идея увидеть Кремль именно так была поистине вдохновением свыше. Места, которые посещаешь, разумеется, подвержены влиянию солнца, дня и часа, но более всего они зависят от настроения посетителя. Так вот, Кремль, который я увидел в тот вечер, — в нежном сиянии, окутанный призрачной дымкой, с башнями, возносящимися к звездам, словно стрелы минаретов, — показался мне дворцом фей, который нельзя описать пером. Я вернулся изумленным, восхищенным, покоренным, счастливым», — писал Дюма.

Дюма побывал в Царицыно, Коломенском, Измайлово, на Воробьевых горах, на поле Бородинского сражения, посетил Троицкую лавру. Он пробыл в Москве до 18 сентября.

Кулинарная книга поэта-хайдзина

Основные каноны хайку сложились в результате сплава и переосмысления характерных черт тех жанров, к которым эта форма исторически восходит, — лиричных и изысканных танка, рэнга с их неожиданной развязкой и дзен-буддизма, провозглашающего созерцательно-философский взгляд на мир.

1. Ритм 5-7-5 слогов, который почти никогда не сохраняется при переводе, поскольку русские слова обычно длиннее японских.

2. Кирэдзи — «режущее слово», подчеркивающее ритм и разбивающее текст в пропорции 5/12 или 12/5 слогов — в зависимости от того, в какой строке оно стоит — в первой или во второй. Например, в этом качестве может использоваться радостный возглас «я» или задумчиво-протяжное «кана».

3. Киго — «сезонное слово». Их огромное множество, поэтому для хайдзинов выпускают специальные сборники.

Сезонными словами служат названия расцветающих в определенное время растений, животных, обозначения погодных явлений, характерной для этой поры. Например, весной в качестве киго уместно будет использовать образ сакуры, поскольку она цветет в марте-апреле.

4. Хайку — это созерцательное творчество «по случаю», передача сиюминутных мыслей и эмоций. Хотя были и «кабинетные» поэты, считается, что хорошее стихотворение должно быть написано в момент, о котором идет речь.

5. Сопоставление образов, которые «накладываются» друг на друга, из-за чего очень часто возникают неожиданные параллели между двумя на первый взгляд совершенно не связанными явлениями. Например, в хайку Кобаяси Иссы, посвященном статуе Будды в городе Камакура, поэт говорит о «вечном» — огромном изваянии божества — и «преходящем» — крохотной ласточке:

Кажется, что втиснуть всё перечисленное в такую компактную форму практически невозможно. Но вот стихотворение Басё о сосне, которая ждет (или не ждет) зимы:

В переводе Д. Смирнова оно звучит так:

Восклицание ya здесь используется в качестве кирэдзи (переводчик подчеркивает логическую паузу с помощью тире). Моросящий дождь — сезонное слово киго, отсылающее читателя к поздней осени: воображение сразу рисует яркую картинку — сосновый лес, мокрый от холодного дождя.

А благодаря уже знакомым нам омонимам matsu возникает та самая двойственность: сосны то ли ждут, что вот-вот пойдет снег, то ли уже припорошены им. Поэтому в переводе Веры Марковой те же стихи звучат иначе:

А вот «кулинарно-новогоднее» хайку Басё:

Киго mochiyuki — это снег, валящий крупными хлопьями. Но часть mochi также может обозначать «моти» — японские рисовые лепешки, которые обычно готовят на Новый год. Shiraito — еще одно название традиционной «зимней» пищи: это моти, нарезанные или вытянутые в форме длинной толстой лапши. Глядя на снегопад, поэт вспоминает новогоднее лакомство и думает, что скоро хлопья осядут на ветвях ивы, превратив их в белоснежную лапшу сираитомоти.

В качестве кирэдзи выступает слово «кана», которое почти всегда опускается при переводе. В данном случае оно стоит в самом конце стиха, придавая ему внутреннюю завершенность.

И в завершение рассмотрим пример творчества современного поэта-хайдзина — японского профессора-русиста Хидэтакэ Каварадзи — в переводе Анны Семиды, автора проекта Haiku Daily. Хайку представляет собой описание современной картины быта, но с использованием всё тех же классических приемов. Здесь мы находим и киго «сезон дождей», и сиюминутное созерцание мира, и неожиданное сопоставление двух совершенно разных элементов:

Генеалогическое древо японской поэзии

Приведенные выше образцы лирики относятся к поэзии вака, которая многие века считалась стандартом стихосложения. Традиция хайку (или «хокку», как ее часто называют в России) зародилась позже и обрела окончательные черты примерно к XVI столетию, тогда как расцвет танка пришелся на период Хэйан (VII–XII века). Однако, хотя эти формы разделяют целые эпохи, их роднит еще один японский стихотворный жанр, связанный с ними обеими, — цепочки рэнга.

Последние чем-то напоминают фристайл-рэп-баттл: один поэт сочиняет трехстишие или берет известные литературные строки (хокку) в формате 5-7-5 слогов, к которым второй должен придумать завершающее двустишие (агэку) по схеме 7-7. Все вместе они образуют уже знакомые нам пять строк танка. Затем первый участник состязания добавляет к предыдущим двум строкам свои три, сочиняя танка-перевертыш, после чего его коллега заканчивает произведение новым двустишием, превращая своей строфой предшествующие три строки в новое танка.

Однако, несмотря на кажущуюся сложность правил и строгость формы, жанр рэнга возник как литературное хулиганство. Вот пример очень эпатажного двустишия из такой цепочки, которое начинается вполне невинно и даже художественно:

Поэт пытается явить образ гор, вершины которых от зрителя далеко, поэтому они выглядят более светлыми, а темные подножия окутаны туманом и своим видом напоминают промокший подол платья. Но в следующих строках автор оригинально объясняет эту метафору:

То весна пришла —И вот богиня СаоМочится стоя.

Из таких, поначалу грубовато-юмористических трехстиший, сочиненных по схеме 5-7-5, и вырос целый жанр поэзии, который в XX веке захватит весь мир, подкупая своей скромной красотой и философским настроем.

Буду ждать тебя у сосны

Начиная с самых ранних времен японские стихотворцы охотно использовали омонимию в своих произведениях — в шутку и всерьез. Так, matsu может быть глаголом «ждать» и существительным «сосна», и основанная на таком фонетическом совпадении словесная игра часто встречается в классической поэзии. Упоминая в своих стихах это дерево, их авторы практически всегда вводили в произведение тему ожидания встречи. Вот короткая песня из старейшей поэтической антологии «Манъёсю» (VII–VIII века) в переводе Анны Глускиной, где используется такой прием:

Японская поэтесса использовала слово matsu один раз, но в обоих упомянутых значениях одновременно, а русской переводчице для передачи смысла, заключенного в нем, потребовалось две строки.

В очень похожей песне из того же сборника девушке о возлюбленном напоминает сосна, которую они по традиции посадили вместе:

4Нижний Новгород

Из Москвы Дюма отправился в Калязин, чтобы там сесть на пароход и по Волге отправиться в Нижний Новгород. Он очень хотел посетить знаменитую Нижегородскую ярмарку. Ярмарка впечатлила Дюма с первого взгляда: «Перед нами открылось такое зрелище, что я ахнул от удивления. С высоты мы увидели слияние Волги и ее притока Оки, перед нашими глазами было все поле ярмарки, то есть почти два квадратных лье земли, покрытой ларьками; среди них сновала многонациональная толпа: русские, татары, персы, китайцы, калмыки и Бог знает, кто еще. С высоты террасы «Меркурия» видны были четыре ярмарочных городка. Первый — на острове между двумя рукавами Оки. Второй — между озером Багронтосово и первым каналом Мещерского озера. Третий — между двумя каналами, которые образуют это озеро. Наконец, четвертый городок простирался между вторым каналом и лесом. Этот городок целиком населен женщинами, то есть попросту это городок проституток; в нем от семи до восьми тысяч обитательниц». В Нижнем Новгороде Дюма сообщили, что его ожидает местный губернатор с сюрпризом. Губернатором оказался Александр Николаевич Муравьев, высланный в 1826 году в Сибирь, позднее амнистированный. Дюма был приглашен к губернатору на вечерный чай, где его и ждал сюрприз — встреча с графом и графиней Анненковыми, героями его романа «Учитель фехтования». Дюма был очень впечатлен этой неожиданной встречей. В Нижнем писатель провел три дня, а затем отплыл в Казань.

10Тифлис

В Тифлисе Дюма провел шесть недель. Живя в Тифлисе, писатель решил совершить поездку по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ. Ему хотелось проехать по местам, описанным Пушкиным и Лермонтовым. Однако на Кайшаурской долине при подъеме на Крестовый перевал путешественников застала снежная буря. Не было никакой возможности преодолеть девятиверстовый спуск до почтовой станции осетинского селения Коби. Дюма приказал сопровождающим поворачивать в Тифлис. Новый, 1859 год и Рождество писатель встретил в Тифлисе. Запланированная поездка в Эривань была отменена также из-за погодных условий. Затем Дюма продолжил знакомство с Западной Грузией, выехав в Кутаис. 1 февраля 1859 года писатель покинул Россию на пароходе «Великий князь Константин», отчалившем от порта г. Поти.

Поэтический хлопок одной ладонью

Как видим, хайку восходят одновременно и к пятистишиям-танка с их изысканной игрой слов, омонимией, чувственным любованием природой, и к шутливым цепочкам рэнга, в которых ценилось умение сохранить тему, заданную предыдущим автором, при этом неожиданным образом ее изменив и создав новое художественное «преломление». Но, кроме поэзии предыдущих веков, на становление жанра повлияла и религиозная философия, в первую очередь — дзен-буддизм. Его последователи (в том числе и те, кто был наделен литературным даром) воспринимали мир особым образом.

В отличие от аристократов, сочинявших танка, хайдзин — поэт, пишущий хайку, — не использовал окружающую реальность как зеркало, отображающее тонкие переживания и душевные колебания человека.